Старое в новом свете — 2.

Но, в конце концов, в мою нынешнюю задачу не входит недоброжелательная критика. Я скорее хочу выяснить, что на самом деле сделал Конгресс, и настолько ли это много, чтобы обречь всех патриотов на элевсинское(1) молчание о его ошибках. Я выразил своё искреннее мнение, когда описывал Конгресс как источник живой воды, знамя в битве и священный храм согласия. Возможно, это было сделано с чрезмерной пышностью речи, но тогда дух античного энтузиазма двигал мною. Конгресс является родником живой воды в том смысле, что мы черпаем из него уверенность в наличии живой политической силы в стране, и без этой уверенности, возможно, самые передовые среди нас могли бы и не быть таковыми: ибо найдутся всего лишь один или два сильных и индивидуальных ума, которые могут процветать, не нуждаясь в сочувствующем окружении. Следовательно у меня были все основания назвать Конгресс источником живой воды; но я также назвал его знаменем, под которым мы сражались; и под этим я подразумеваю живой символ нашего дела, на который уставшие и измученные войной солдаты могут обращать свои взоры в битве и черпать из него свежие силы и вдохновение: в этом, и только в этом, истинное назначение знамени. Неприятно это говорить, но то, что должно быть понятным и очевидным даже для примитивного, грубого ума, оказалось недоступным для светлых умов, воспитанных в наших университетах и в свободных профессиях. И всё же это факт: мы полностью проигнорировали то, что даже беглая проверка должна была бы сразу показать нам — Конгресс слишком неповоротливый орган для любого рода исполнительной работы и должен рассматриваться исключительно как своеобразный химический сосуд, в котором формулы наших устремлений могут быть очищены от различных примесей и приобрести ясное и точное выражение. Не удовлетворëнные использованием знамени в качестве знамени, мы фактически подняли его древко, чтобы разбить им головы наших врагов. Такое слепое, неправильное применение должно отнять у Конгресса по меньшей мере третью часть всех его достоинств, и если мы всё же намерены восполнить эту потерю, мы должны осознать пределы его полезности, а также устранить ошибки в механизме его работы.

Итак, Конгресс был для нас родником живой воды и знаменем в битве за свободу; но помимо этого он был и чем-то, что гораздо лучше каждого из этих несомненных благ – он был для наших таких отличных друг от друга народов и вероисповеданий храмом или, возможно, я буду более точен, если скажу, «школой» согласия. Другими словами, нужды политического движения, инициированного Конгрессом, собрали в одном месте и для одной общей цели людей всех возможных групп и сословий, и сгладив таким образом наиболее резкие противоречия между ними, создали чуточку взаимного расположения между слоями общества, которые в большей или меньшей степени всегда конфликтовали друг с другом. В этом, а не в его политической деятельности, должны мы искать всякое очевидное и действительно важное достижение Конгресса; и именно здесь действительный прогресс, как правило, был крайне преувеличен. Популярные ораторы, такие как мистер Ферозшах Мехта, которые переносят приëмы адвокатов в политику, очень любят говорить людям, что Конгресс приучил нас действовать вместе. Это не вполне верно; нет ни малейших свидетельств того, что мы хоть сколько-нибудь научились действовать сообща; единственный урок, который мы выучили, – это разговаривать вместе, а это совсем другое дело. Такова, по моему мнению, сумма всех тех компетенций, в рамках которых Конгресс в более или менее значительной мере способствовал продвижению по-настоящему высоких и сокровенных интересов страны. Можно ли тогда сказать, что в этих областях воздействие Конгресса было настолько исключительно благотворным, чтобы заставить замолчать любую резкую критику? Я не думаю, что подобное утверждение будет правильным. Я признаю, что Конгресс поспособствовал возникновению определенной толики согласия между нами; но я не готов признать, что результаты его действия в этом направлении были хоть сколько-нибудь полными и удовлетворительными. Не только согласие, к которому он стремился, было очень неполным, но и круг людей, на которых распространилось его благоприятное воздействие, оказался очень узким и строго определëнным. Огромная масса людей не была в значительной степени затронута этим целительным принципом, который, надо отдать должное Конгрессу, очень широко распространился среди среднего класса. Всё это всё же ещё не давало бы нам достаточных оснований для сурового порицания Конгресса, если бы только было очевидно, что в своей нынешней деятельности он взял курс на увеличение силы и масштабов своего благого действия; но на деле же происходит обратное. Не нужно быть прорицателем, чтобы предсказать, что, если вся политика Конгресса не будет изменена, то его благотворная сила, даже в узком кругу его нынешнего влияния, окажется уже использованной. Одна лишь сфера всё ещё остаётся за ним: он всё ещё является нашей единственной серьëзной гарантией живой политической энергии в стране, но даже этому источнику живой воды суждено в конце концов быть отравленным или иссякнуть, если внутренняя политическая энергия, внешним гарантом которой он является, останется такой же бедной и ограниченной, какой мы видим её сейчас. Если же верно, что действия Конгресса имели действительно большое значение только по одному или двум направлениям, и даже по этим направлениям фактический результат был незначительным и несовершенным, а во всех остальных аспектах мы не можем вынести ему никакого вердикта, кроме провала, то тогда становится совершенно очевидно то, что мы не добьемся ничего хорошего громкими разговорами о великолепном единодушии, которые ведутся в кулуарах Конгресса. Великолепное единодушие в провале – это может быть по-своему и очень замечательно, но в наших нынешних критических условиях это не то единодушие, которое действительно стоит иметь. Но, возможно, горячий поклонник Конгресса начнёт язвительно упрекать меня в готовности обнародовать перед врагом нашу слабость. Что ж, даже если он сделает это, я могу заверить его, что, какими бы язвительными ни были его упреки, я не почувствую себя уязвлëнным. Я оставлю это тем честным людям, которые полагают, что, когда они поступят на Гражданскую Службу или получат другие прибыльные для них должности, Индийский вопрос будет решëн удовлетворительно. Наш реальный враг — это не какая-то внешняя сила, а наши собственные вопиющие слабости: наша трусость, наш эгоизм, наше лицемерие, наша близорукая сентиментальность. Я действительно не понимаю, почему мы должны так яростно и гневно нападать на англо-индийцев и называть их всевозможными оскорбительными эпитетами. Я признаю, что они грубы и высокомерны, что они плохо управляют, что они лишены каких-либо возвышенных и благородных чувств, что их поведение – это поведение небольшой группы господ, окруженных народом илотов(2). Но сказать всё это — значит просто сказать, что это очень заурядные люди, которые поставлены в совершенно особое положение. Конечно, это было бы очень благородно и великодушно, если бы они подавили в себе всякую мысль о своих собственных интересах и стремились впредь не к собственному продвижению по службе, не к собственному обогащению, а исключительно к благу индийского народа. Но такого поведения мы вправе ожидать только от людей с самым возвышенным и рыцарским характером, а люди, которых посылает к нам Англия, как правило, не возвышенны и не рыцарственны, и как правило являются полной противоположностью этому. На самом деле это самые заурядные люди, и не просто заурядные люди, но и заурядные английские люди – представители среднего класса или филистеры, по меткому английскому выражению, с чëрствыми(3) сердцами и коммерческим складом ума, свойственным людям этого типа. Глупо ссориться с ними из-за того, что они не преступают законов своей собственной природы. Если бы мы не были так ослеплены искусственным блеском английского престижа, мы бы сразу осознали, что не стоит сердиться на этих людей: и если сердиться на них – дело бесполезное, то ещё меньше пользы в том, чтобы оценивать их мнение о нас выше гроша ломанного. Наш призыв, призыв каждой высокодуховной и уважающей себя нации, должен быть обращен не к мнению англо-индийцев, и даже не к британскому чувству справедливости, а к себе – к возрождающемуся в нас мужеству, к нашему собственному искреннему – насколько это возможно – чувству общности с молчаливым и страдающим народом Индии. Я уверен в том, что в конце концов более благородная часть в нас одержит верх, в том, что когда мы перестанем подчиняться диктату завуалированных корыстных интересов и вернëмся к исповеданию подлинного патриотизма самых широких масштабов, когда мы перестанем жаждать жалких крошек, которые Англия может бросить нам со своего стола, тогда именно к этой силе мужества, к этому искреннему чувству общности мы обратимся, окончательно и бесповоротно. Всё это, скажут, может быть очень верно или очень правдоподобно, но в конце концов состоит из ничем не подкреплëнных утверждений. Я вполне допускаю, что это в большей или меньшей степени так, и вовсе не имел в виду, что дело обстоит как-то иначе; доказательство и подтверждение этих утверждений – дело терпеливого и тщательного изложения и совсем не входит в мои нынешние планы. Я был столь обстоятелен с одной-единственной целью. Я хочу, чтобы даже самый фанатичный поклонник Конгресса осознал, что я не осмелился бы заговорить, не взвесив тщательно те важные соображения, которые могли бы побудить меня хранить молчание. Я надеюсь, что после этого столь подробного предисловия даже те, кто наиболее враждебно относится к моим взглядам, не будут обвинять меня в легкомыслии или опрометчивости. По моему собственному мнению, я не был бы виноват, даже если бы говорил без этих мучительных колебаний. Если Конгресс действительно не может вынести свет свободной и серьëзной критики, то чем скорее он спрячет своë лицо [от её яркого света], тем лучше. В течение девяти лет он был освобождён от этого испытания; мы довольствовались тем, что поклонялись ему с тем безусловным доверием, которого требуют все религии, но которое рано или поздно приводит их к катастрофе и поражению. Конечно, нас оправдывало то обстоятельство, что напряжение боя – это не то время, когда солдат может остановиться, чтобы покритиковать своё оружие: он просто должен использовать его наилучшим, на которое оно способно, образом. Пока в Индии раздавались бурные голоса недовольства и волнений, пока воздух был наполнен шумом яростных споров между правителями и управляемыми, у нас почти не было возможности, чтобы спокойно подумать и поразмышлять. Но теперь всё изменилось; необходимость конфликта уже не столь остра и даже уступила место заметной вялости и пассивности, сменяемой лишь формальными публичными собраниями. Поэтому сейчас, когда то великое волнение, которое некогда наполняло этот огромный полуостров слухами о переменах, довольствуется тем, что занимает тëмный угол английской политики, всем нам, способным к размышлениям, будет полезно остановиться на минутку и подумать. Похоже, настал тот час, когда Конгресс должен столкнуться с той сокрушительной критикой, которая рано или поздно обрушивается на всё смертное; и если это так, то закрывать глаза будет хуже, чем не видеть ими, как незрячими. Единственная польза, которую мы получим от этого, – это свежий пример афоризма, с которого я начал: «Если слепой ведёт слепого, не упадут ли они оба в яму?»

Инду Пракаш, 21 августа, 1893г.

1. Элевсинское молчание — В Древней Греции существовало множество тайных культов, самыми знаменитыми из которых были мистерии, проводившиеся в Элевсине. Но точной информации о том, как проходили мистерии нет, потому что при посвящении мисты давали обет молчания, нарушение же клятвы жестоко каралось – смертной казнью через побиение камнями.

2. Ило‌ты — в древней Спарте земледельцы, находящиеся на промежуточном положении между крепостными и рабами.

3. в английском оригинале – «with narrow hearts» — c узкими (ограниченными) сердцами

Из «Bande Mataram», сборника ранних политических публикаций Шри Ауробиндо.